головы будет. А я ведь тоже не маленькая. Платье на ней, что сорочка белая, долгополая, волосы платком подвязаны, тоже беленьким, вышла она из лесу и встала на тропке, что к нам в деревню-то ведёт. Меня, будто как, и не видит. А я молчу, вжалась вся в этот пень, стра-а-ашно. Она руку к глазам поднесла, поглядела на деревню нашу и вдруг как заплачет в голос. Ой, бабоньки, как она плакала, как плакала! Горько так, да навзрыд, словно по родному человеку убивалась. У меня самой слёзы из глаз полились и сердце замерло.
– А она завсегда так горько плачет, – поддакнула бабка Зинаида, – Мне ещё отец мой сказывал, он её видел. У реки только, он рыбачить пошёл, утро раннее было, туман, и на берегу, откуда ни возьмись, как из тумана, ровно, вышла вдруг Белая Баба. Встала на песочке, поглядела на деревню, глаза закрыла, и давай рыдать да причитать. А после исчезла, как в тумане том снова будто растворилась. Отец сильно тоже испужался. После него ещё трое из наших повстречались с Белой Бабой. А спустя неделю пожары лесные пришли, всю деревню нашу подчистую спалило. Люди заново отстраивались. Она не к добру приходит, предупреждает о беде.
– Кто знает, – отозвалась бабка Марья, – Может не предупреждает, а сама как раз и накликает беду-то?
– Кто-то и так думает, – проскрипела самая старая бабка нашей деревни, бабка Зоя, у чьего дома и собирались все старухи, чтобы той далёко не ходить, ей уж под сто лет было, – В ранешнее время ежели кто в доме заболеет, так над воротами косу вешали или кобылью голову зарывали под крыльцом, ну, это уж кто побогаче были, чтобы Белую Бабу отпугнуть.
– Поди она и есть Смертушка? – спросила бабка Фотинья.
– Нее, – ответила бабка Зоя, а мы все превратились в слух, боясь и дышать, – Не Смерть она. Предвестница, вот она кто такая. Не в ней горе-то. Она лишь предупреждает, чтоб готовились люди – горе идёт, несчастье како-то. Какая в ей вина? Сами мы виноватые в своих бедах, Бога забыли, живём не по совести. Теперь вот лишь бы ещё кому не показалась Белая Баба. Одному это ещё ладно. А вот если ещё кто её увидит, плохо тогда, бабоньки.
– Ох, мамочки мои, – запричитала бабка Тимофеиха, – Да я бы уж всё стерпела, всё вынесла, лишь бы не всему народу несчастье приключилося. Лишь бы снова войне не быть.
Все смолкли, задумались. И мы с Колькой тоже притихли. Про войну мы по рассказам знали. Не приведи Бог, чтобы воочию увидеть её проклятую. А оно, вишь как, так и приключилося в итоге. Вторая Мировая началась. Отцы наши на фронт ушли, мы с матерями в тылу остались, работали, как проклятые, не ели досыта – всё на фронт, всё бойцам нашим.
– Деда, – спросила Катюшка, – А что же, выходит, после бабушки Тимофеихи и ещё кто-то всё же встретился с Белой Бабой?
– Встречались, – вздохнул дед Семён, – Она в то время чуть не каждый день показываться стала, даже бывало одновременно в нескольких местах сразу. Дядька Игнат в амбаре собственном её увидал, она прямо из стены вышла, глаза закрыты, а сама плачет. Постояла так и растаяла. А в то же самое время соседка с криком во двор забегает – где Варвара, кричит? Варвара – это жена дядьки Игната была. Тот спрашивает – а что, мол, такое? Та дрожит вся, зубы стучат.
– Ой, – отвечает, – Страху сейчас натерпелась, в огороде работала, да Белую бабу повстречала.
– Она что же, ничего не говорила никогда? – спросила Катюшка, затаив дыхание, – Только плакала?
– Ага, – кивнул дед, – Бывало, что причитала она о чём-то по-своему, только до того монотонно да тихо, что и слов не разобрать было. Многие тогда в нашей деревне Белую Бабу видели. А когда отец с фронта пришёл, то как-то, выпивши, рассказал нам, что не только в наших краях это было, а по всей стране нашей русской видели эту Бабу. Да ведь и горе-то какое пришло на нашу землю, немудрено… Всё кровью залило…
– Деда, – спросила Катюшка, не глядя запихивая в банку огурцы, – А ты видел её?
– И я видел, – ответил дед Семён, – Довелось. Пошёл я раз на ферму. Мать отцу яичек сварила да помидор наклала, хлеба испекла, молока крынку. Иди, мол, снеси, пусть отец поест. А ферма от деревни поодаль была. Надо было через поле перейти, чтоб на неё попасть. Ну, поле и поле. Своё ж всё кругом, вырос я тут, чего бояться? Тем более вон она, крыша коровника, отсюдова, с этого края поля, видна.
Иду я. И вдруг вижу – стоит она. Чуть поодаль от тропки. Вся в белом с головы до ног. А до чего высокая, выше всех наших мужиков деревенских. Страшно мне сделалось. Я во ржи и присел, спрятался, сквозь колосья на неё гляжу. Она стоит, не движется, в сторону деревни глядит. И вдруг заплакала. Ой, как она заплакала, девоньки мои, я сроду больше не слыхал, чтоб так плакали, даже когда нам в деревню Маруська, почтальонка, похоронки стала с фронта приносить. Всё сердце выворачивалось, её слушая. А после забормотала она что-то. Слов не разобрать. Как молитву будто твердит. А потом – р-раз – и не стало её. Как я припустил! Добежал до фермы, отыскал отца, плюхнулся ему в живот, уткнулся носом и разревелся. Он не поймёт, что случилось.
– Дома всё ладно? – спрашивает.
А я слова сказать не могу, реву только да сопли размазываю. После выдохнул:
– Я, тятя, Белую Бабу сейчас повстречал.
Нахмурился отец, помрачнел, ничего не сказал. Вихры мои рукой пригладил, по спине похлопал:
– Ступай домой, – говорит, – Ничего не бойся.
И зимой ещё эту Бабу встречали. А следующим летом война началась…
Подполянник
Баба Уля с дедом Семёном укатили с утра в гости, оставив Катюшку на хозяйстве, и пообещав вернуться к ночи. До обеда время пролетело быстро, пока кур да Акбая накормила, пока в избе прибралась, пока в огороде повозилась малость – гряду с морковью прополола да малину обобрала (вечером бабуля с дедом приедут, с молоком поедим), пока крылечко помыла, вот уж и время за полдень перевалило.
Жара кругом разлилась, тягучим, медвяным киселём накрыла деревню, даже пчёлам и тем лень жужжать, нега повсюду, тишина, дрожит над горячей землёй воздух, колышется волнами. Акбая сморило, упал в траву у сараюшки, там, где длинная тень протянулась до самого забора, и глаза прикрыл, язык высунул, дышит тяжело. Катюшка подлила ему водички в миску. Курицы во главе с петухом нарыли себе ям в песке у двора, сели, распластав перья в прохладный песочек. Петух, утратив свой боевой настрой, свесил гребень набок, и слабо стонал, забыв про свой гарем, устроившись в зарослях крапивы у забора.
– Крапиву что ли вырубить тяпкой? – подумала Катюшка, – Ишь, чего разрослась!
Но тут же вспомнила, как баба Уля сказывала, чтоб крапиву не трогала, она, мол, дом защищает от всяких лихоимцев да колдунов.
– Ладно, – решила Катюшка, – Не стану. Чем бы заняться? Да и сил что-то тоже нет, жарища… Пойти тоже прилечь разве?
И она, прикрыв ворота, вошла в избу, и, налив большую кружку холодного кваса, выпила залпом, и отправилась в свою светёлку – подремать, как говорила баба Уля. Подушка была горячей, и от кровати шёл жар, как из печи, Катюшка долго крутилась, наконец, ей всё же удалось заснуть. Сон навалился на неё тяжёлым душным одеялом, задурманил голову, расслабил руки и ноги, сделав их чугунными, неподъёмными, негнущимися, во рту пересохло, по спине струился пот.
Снилось Катюшке, что идёт она по их лесу, что у деревни растёт, только лес будто вовсе чужой, незнакомый, неприветливый. Деревья, прежде ласковые, светлые, сейчас
